Chirsine "То, чего нет"

[ichiruki]

Название: То, чего нет
Автор: Chirsine
Бета: -
Ретинг: PG
Пэйринг: Ичиго/Рукия, Хичиго/ХоллоуРукия
Жанр: ангст, драма, дарк, романс
Размер: мини (6872 слова)
Дисклаймер: стандартный отказ от авторских прав
Саммари: У Рукии появилась Пустая.
Статус: закончен


Она сидит, по-детски трогательно закутавшись до подбородка в одеяла и забившись в самый дальний угол шкафа — чтобы в темноте видно не было. И чтобы даже вполне привычный ко всему Ичиго долго щурился, давая глазам свыкнуться, прежде чем разглядеть одеяльный кокон и взглядом найти в нем маленькую и хрупкую Рукию.
— Слушай, ты правда… ну, в порядке? — он жутко нервничает, не зная, как подступиться и что сказать, чтобы это прозвучало правильно и соответствовало ситуации.
И чтобы Рукия его не послала куда подальше, швырнув в лицо подушкой или коробкой какой с нижней полки и хлопнув дверцами шкафа.
— Ичиго, придурок! Конечно же со мной все нормально, — она нарочито громко возится под одеялами и шелестит заныканной под матрасом седзе-мангой. Все ради того, чтобы Ичиго не слышал в ее голосе слез. — Тебя Урахара зовет, — непоследовательно добавляет Рукия. — Иди вниз.
Никто его, конечно же, никуда не зовет. И Урахара в гостиной на первом этаже сидит тише воды — ниже травы. Потому что на него Ишшин орет во всю силу своих бывшекапитанских легких.
Рукия с самого утра наслаждается фоном дребезжания и легкой вибрации по всему дому от возмутительно и возмущенно мощного голоса Куросаки-старшего.
Раньше вроде как бывшего Шибой, что тоже очень немало.
— Ичиго, иди вниз. Пожалуйста.
Черт, ну вот опять. Не силен он в душеспасительных разговорах, даже после многих часов успокаивания слез своих дорогих сестренок. У Ичиго средство спасения только одно — и на все случаи жизни.
— Пожалуйста, — повторяет Рукия. Ее голос дрожит. — Уходи.
Еще немного — и будет истерика. И полетят в чье-то виновато нахмуренное лицо коробки с зимней одеждой. А она будет выть и скрести ногтями фанерную с отделкой под настоящее дерево стенку шкафа.
Потому что ново и интересно было только первые несколько дней. Странно и непривычно — всю первую неделю. А паническй ужас, до крупной дрожи в руках, до крика, пришел совсем недавно. Когда посреди ночи весь деловой район Каракуры поглотило льдом Соде но Шираюки.
Огромная ледяная глыба с зеркально-гладкими стенами в самом центре города.
В полупрозрачной голубоватой толще застыли машины, небоскребы, терминалы оплаты и уличные банкоматы. Редкие деревца и клумбы «зеленой зоны». И — наверняка, нет точно, обязательно, потому что жизнь в Каракуре не останавливается ни на мгновение, ни на одно ледяное мгновение, — люди.
И когда она уже дернула рукой с крепко сжатым в по-детски маленькой и хрупкой ладошке занпакто, чтобы по-королевски величественным жестом позволить всей этой застывшей во времени красоте разлететься вдребезги, Ичиго наконец-то пришел. Остановил. Не дал сделать то, за что Рукия, воспитанная в лучших традициях клана Кучики, без сомнений вогнала бы себе прекрасно-ледяной занпакто в отвратно-холодное сердце.
Но, боже, как это было восхитительно…
Она боится. Не того, что если все выйдет из-под контроля, Ичиго не сможет спасти всех от нее. Он сможет. Всегда. Рукия боится, что он опоздает. Придет, когда ледяная красота обнимет собой всех, кто ему дорог. И сам Ичиго ведь тоже боится — наверняка намного сильнее, чем она — отпускать тех, кто рядом, кто слишком близко к нему. В другой город, в магазин в двух кварталах от дома, в школу, на вечернюю прогулку.
В непрекращающийся дождь.
В лед.
Во тьму.
Он сражается ради того себя, который отказывается отпускать других. Потому что они могут не вернуться.
И как, должно быть, Ичиго страшится за нее — что еще чуть-чуть, еще немного, и ему придется ее отпустить.
Своими руками.
В прозрачную и гладкую белизну вечного холода.
Рукии в последнее время часто снится она сама — во льду. Застывшая навсегда.
И это так прекрасно.
Рукии грех жаловаться. Тем более что идея со шкафом принадлежала ей самой — как единственная альтернатива очередному неудачному побегу и очередной же неудачной попытке самостоятельно разобраться с Пустой. И этот шкаф для нее — собственный кусочек пространства в совершенно чуждом мире живых людей. Как комнатка в огромном полупустом поместье клана Кучики. Закрыть за собой створку шкафа — все равно что задвинуть седзи и наконец-то попасть из почтительной, никем не нарушаемой тишины в маленький, уютный мирок, равновесие которого без ее разрешения порушить никто не посмеет. Даже Пустая — как ни странно, на этот счет можно не беспокоиться.
Так просто и так привычно оказалось стащить с кровати Ичиго одеяло, завернуться в него и, накрывшись поверх своим собственным, закрыться в шкафу. Так просто и так красиво — вместо того, чтобы опять сбегать и прятаться по полуразвалившимся зданиям на окраине Каракуры, непослушными пальцами набирая срочное сообщение в научный отдел.
С Сейрейтем никогда не бывает связи, если срочно нужна помощь. Флуктуации духовных частиц на манер закона подлости.
Зато рядом всегда есть Ичиго.
Он просто пришел и выволок ее из заводских развалин, сопротивлявшуюся, бормотавшую, по его мнению, полную ерунду о самоубийстве через отдачу себя на опыты Маюри-тайчо — от Соукиоку-то теперь толку мало, без Двойного Терминуса уже и казнь не казнь.
Потом Ичиго всю ночь сидел, привалившись спиной к створке шкафа, и караулил. То ли Рукию, если она вдруг захочет вылезти наружу, то ли Пустую, если она тоже чего-нибудь захочет. А может и самого себя — с мобильником в руках и с его первым докладом об уничтожении Пустого для Готея-13.
И пока она отсиживается в шкафу, успешно пряча себя от других и безуспешно пытаясь спрятаться от самой себя, Ичиго в одиночку разбирается со всеми проблемами.
Он исправно ходит в школу, специально для Рукии записывая конспекты занятий предельно разборчивым почерком. Он строчит длинные отчеты в Готей, умудряясь спихивать все ее неудачи с самоконтролем на недобитых арранкаров и при этом успешно убеждая коллегию капитанов, что в Каракуре тишь, гладь и покой, и никакой помощи им не нужно. Он кое-как, со своими мизерными познаниями по части теории, пытается научить Рукию хоть чему-нибудь.
В конце концов, он уже несколько недель совершенно спокойно живет в одной комнате с недо-вайзардом, которая никак не может взять под контроль своего внутреннего Пустого и надеть маску по собственному желанию.
А она до сих пор не знает, что делать и как быть дальше.
И больше не пытается убежать, потому что действительно боится, что, окажись она слишком далеко от Ичиго, он не успеет вовремя остановить Пустую.
Рукия достает из-под матраса истертый томик манги и наугад открывает первую попавшуюся страницу. На самом деле, она уже наизусть может пересказать сюжет и реплики героев за все пять глав.
В комнате хлопает дверь, и почти мгновенно даже — особенно — за плотно закрытые створки шкафа проникает запах свежей выпечки.
— Эй, Рукия, тут тебе передали… — Ичиго неловко мнется перед шкафом, шурша чем-то невообразимо вкусным и звонко барабаня пальцами по краю тарелки.
Запах шоколада и свежего, только что приготовленного, песочного печенья просто умопомрачителен, и Рукия, приоткрыв створку, высовывается, чтобы посмотреть, понюхать и утащить себе парочку.
Печенье с шоколадом в форме косоватых на оба уха и всю морду, но невообразимо милых зайцев.
— Это Чаппи, — Ичиго топчется на месте, перекладывая нагревшуюся тарелку с горячим печеньем из одной руки в другую. — Тебе тут передали…
Конечно же, никто ничего ей не передавал — Орихиме обязательно добавила бы что-нибудь экстремальное наподобие свежего васаби, а таланты Исиды в направлении домашнего хозяйства исчерпываются шитьем… Из Готея же ничего просто так пронести нельзя, если ты не Урахара Киске. Тем более — свежее, горячее печенье.
Тем более что передавать ей такое некому.
— Спасибо, Ичиго.
У него пальцы забинтованы, но грубые полоски неловких ожогов вылезают из-под белой ткани и весело подмигивают Рукии самым свои краешком.
Наверняка обжегся, когда противень из плиты вынимал.
— Только осторожно, они горячие еще, — предупреждает Ичиго, передавая ей обжигающе-теплую тарелку.
Пальцам особенно приятно — после дней в ледяной и хрустящей тишине, от которой не спасают даже одеяла и спертый воздух шкафа.
Рукия постоянно мерзнет. Она способна различить несколько десятков оттенков холода — от легкого сквознячка до толстой промороженной корки, но тепло для нее одно — или его нет, или оно обжигает.
Говорят, такова судьба всех владельцев ледяных занпакто, далеко продвинувшихся во владении своими мечами. Но Рукия давным-давно застопорилась на шикае и не хочет — она вполне довольна тем, что есть— идти вперед.
Тарелка, полная вкусных горячих печенюшек, испеченных для нее Ичиго, обжигает пальцы и кусаче-жарко, до обидного больно, вгрызается в сердце.
— Ичиго, хочешь..? — Рукия протягивает ему печенье на ладони.
На самом деле она имеет в виду «Останешься?» и хочет, чтобы Ичиго взял ее за руку — своим не-жгучим спокойным теплом.
Но протягивает печенье. А ему, со всеми ожогами на руках и шрамами на спине, потому что лед Соде но Шираюки тонок и остр, на эти шоколад и заячьи морды наверное уже и смотреть тошно.
— Ну давай, — он растерянно улыбается и ерошит себе волосы за затылке.
И садится рядом с приоткрытой дверцей шкафа. И осторожно принимает из хрупких и заледенелых, с тоненькими ниточками вен под полупрозрачной кожей почти насквозь промерзшего гигая, ладоней печенюшки, которые сам испек под надзором Юзу и Карин убитые ни на что полчаса назад.
Рукия чувствует его тепло, самыми кончиками пальцев проскальзывая по настоящей, по-человечески теплой коже. И ледяная Пустая глубоко в внутри на легкий, как пар морозным зимним утром, миг растворяется в чужом тепле. И тиски холода на уровень выше, где-то по краям сердца, немного разжимаются.
Они сидят вдвоем — Рукия в ворохе бесполезных и негреющих одеял в шкафу, а Ичиго на деревянном полу комнаты, прислонившись спиной к стене — и уютно хрустят печеньем в шоколадной глазури.
— Молока принести? — деловито спрашивает он, тыльной стороной ладони стирая с лица шоколадные крошки.
Рукия отрицательно мотает головой, хотя хочет пить. Потому что еще больше она не хочет разрушать холодным — оно обязательно будет холодным, даже если Ичиго подогреет ее стакан в микроволновке — молоком шоколадное тепло внутри.
Рукия даже боится, что оно исчезнет еще раньше — как только Ичиго выйдет в коридор, прикрыв за собой дверь, и застучит пятками в белых носках я похожими на Чаппи зайцами по лестнице.
Пустая с уходом Ичиго обязательно отыграется. Она всегда так делает.
И поэтому Рукии иногда хочется, чтобы он не уходил вообще.
— Ну ты как вообще, справляешься? — осторожно спрашивает Ичиго, вытирая сладко-липкие после шоколада ладони об джинсы.
Она в ответ бурчит невнятно нечто утвердительное.
Рукия ничего ему не рассказывает. Ни о том, что Пустая промораживает ее почти насквозь. Ни о том, что Рукия боится вызвать ее на поединок, потому что до сих пор не готова и никогда не будет готовой к этому. Ни о том, что они вдвоем — до сих пор еще едва-едва теплая, маленькая и хрупкая Кучики и нависающая над ней гранитным льдом Пустая — постоянно находятся на грани срыва. Чуть тронь — взорвутся осколками и перемешаются друг в друге так, что потом разобрать будет нельзя, где одна, а где — другая.
Рукия молчит о том, что по-королевски властная Пустая отмерила единственный маленький кусочек пространства, где она может не бояться с размаху вгоняемых в сердце ледяных игл — комната Ичиго.
Рукия молчит о том, что по-королевски щедрая Пустая отдала ей в личную собственность и полную неприкосновенность еще меньший кусочек чужого мира живых и теплых людей — шкаф в комнате Ичиго.
Рукия молчит о том, что уже очень давно правит Пустая. А она — так, придаток, игрушка.
— Эй, Рукия, ты там не заснула случайно? — он протягивает руку, чтобы потрепать заледеневшую в одеялах Кучики по волосам.
Она быстро отстраняется, и пальцы Ичиго гладят стылый воздух.
Он не должен прикасаться к ее льду — лед может быть заразен, а Рукия слишком боится за Ичиго, чтобы позволить ему разделить все ее проблемы. И даже ее лед.
Оба неловко молчат.
— Извини, — Ичиго сдается первым. — Я… Действительно, извини, не подумал.
— Расскажи, как он выглядит — твой внутренний мир, — быстро говорит Рукия, чтобы только быстрее перевести со скользко-холодной и неудобной темы.
Пустая не терпит чужих прикосновений и чужого присутствия. Находиться рядом она позволяет только Ичиго — чувствует в нем своего. Рукия не знает, кого именно — вожака, стаю, а может быть и просто кого-то. В их случае это не важно — причина не важна. Важно то, что рядом с Ичиго Пустая ни разу не появлялась. Она, напротив, забивается еще глубже. Не мешает, будто из смешанной с противно-мерзлой и отстраненной жалостью солидарности.
А может быть там, в прозрачной морозной глубине, где теплый пар дыхания обрушивается ледяной глыбой на то, что у них вместо земли, Пустая Рукии распивает с Хичиго безвкусный чай, заедая его промерзлым и слишком твердым на зуб печеньем с белым шоколадом.
Ни о чем из этого Рукия никогда не расскажет.
— Внутренний мир? — Ичиго озадачен.
Она вдруг понимает, что Пустая даже не имеет собственного имени. И их обеих это почему-то не слишком волнует.
— Ну, для начала, он повернут на девяносто градусов, — начинает Ичиго с кривоватой и болезненной насквозь фальшивой улыбкой на лице.
Рукия даже не знает, можно ли спрашивать о таком, но он никогда ей ни в чем не отказывает. Даже если это неприятно, больно и тяжело.
Даже если это смертельно.
— Там одни небоскребы. Можно сидеть прямо на стенах, представляешь? Или на краю какой-нибудь балки. Старик Зангецу…
Она снова и снова убеждается в том, насколько они непохожи — ее Пустая и Хичиго. Ее внутренний мир и внутренний мир Ичиго.
Рукии даже было бы интересно, настолько ли у всех вайзардов разнятся их главные отличительные черты. Но они слишком занята собой и ограждением Ичиго от настоящей, Пустой себя.
А поговорить с Хирако-саном, спину которого Рукия пару раз видела в окно комнаты, когда тот вечером уходил со ставших для всех привычными посиделок в гостиной дома Куросаки, не дает Пустая.
Она против того, чтобы Рукия узнала о себе и о ней хотя бы что-нибудь. И приходится подчиняться.
— …у них идет дождь. Вот ведь, а?
В ее внутреннем мире дождя не бывает никогда, несмотря на то, что Соде но Шираюки связана с водой.
Внутри Рукии — огромный лабиринт коридоров и комнат поместий, тоненькими бумажными створками седзи защищающих все свои — и ее — тайны. Именно там, со светильником, дающим бледно-голубой и совсем негреющий огонь, в руках ее и встретила Соде но Шираюки. Именно там, до упора раздвинув седзи нескольких комнат и превратив их тем самым в тренировочный зал, они сражались за право быть вместе.
А теперь Рукия даже не знает, что это за комнаты и где они расположены, потому что Пустая постоянно меняет их расположение.
Раньше последовательность определенных комнат, расчерченных коридорами, всегда выводила на одну из веранд — в сад, к пруду или даже к резным вратам реального мира, через которые Рукия возвращалась после бесед с Соде но Шираюки в обычный сон.
Куда они ведут теперь — и врата, и коридоры, и даже комнаты — предугадать невозможно. Они подчиняются только воле Пустой.
— Там я сражался с Хичиго. Эй, Рукия, может мне… — Ичиго обеспокоенно заглядывает в темноту одеял, старых коробок и чужого, враждебного холода.
— Все в порядке. Продолжай, пожалуйста, я слушаю, — торопливо произносит Рукия, вжимаясь спиной в стенку шкафа.
Всего-то через полоску фанеры, два кирпича в сторону, четыре кирпича вперед и за тоненьким слоем краски — это почти рядом, почти вплотную — сидит теплый-теплый Ичиго. И рассказывает ей о своем внутреннем мире.
Рукия слабо представляет, как это — спокойно стоять на хрупком оконном стекле небоскреба или попасть под косой, идущий откуда-то неправильно-сбоку унылый дождь. Зато она хорошо понимает, каково бродить по полутемным и запутанным коридорам поместья Кучики, не зная, куда они в конечном счете приведут и удастся ли на этот раз проснуться раньше, чем вальяжно ползущая следом снежная лавина поглотит ее целиком.
— Ладно, там Хирако с Урахарой уже уходить собирались, пойду спрошу, может решили что-нибудь уже наконец. Рукия, ты, если что вдруг случится, зови, ладно?
И она в темноте шкафа, заливаясь стыдливым румянцем, бурчит в ответ:
— Конечно позову, придурок.
Рукия так много думает о себе, и так мало — о Ичиго. В то время как он беспокоится о ней постоянно.
Дождавшись короткого щелчка в дверном замке, Рукия закрывает створку шкафа и перебирается на дальний край полки. Отставленная на коробки внизу тарелка с остывшим печеньем все еще пахнет тепло и вкусно, напоминая о только что вышедшем из комнаты — да он всего-то на первый этаж спустился — Ичиго.

* * *

Рукия удивляется, как долго ее, пороховую бочку, начиненную острыми ледяными осколками, терпят в доме Куросаки. И даже больше — ей предоставляют все условия для комфортного и беспроблемного обитания в чужом шкафу и в чужой комнате.
Со своим собственным, прилагающимся к ней бесплатным комплектом, как начиненный взрывчаткой пояс — к смертнику, в виде Пустой.
Еще больше, уже с примесью стылой дрожи, с мерзлой настороженностью и легким трусливым душком, Рукия удивляется тому, что Готей до сих пор никого не отправил за ней на грунт. Слишком мало времени прошло с окончания войны, чтобы страшная в своей мощи и отвратительная в своей отсталой беспомощности военная машина Сообщества Душ замедлила ход и свернула орудия, отправляясь на заслуженный ржавый сон. Младшие офицеры еще патрулируют мир живых, и зоркое око научного отдела еще не повернулось вовнутрь и не углубилось в брезгливо-заинтересованное созерцание собственных внутренностей.
Ее реяцу, ее измененную, пустую реяцу, ее ослепительно-белую мерзкую силу невозможно не заметить и невозможно принять за какого-то полусонного монстра из Уэко Мундо.
Как невозможно и бесконечно верить в то, что все недобитые нумеросы, разнящиеся своим уровнем и способностями, сплошь обладают ледяными занпакто.
Рукия все пытается понять, в чем подвох, но никак не может его найти.
И поэтому день за днем они с Ичиго превращают свою уныло-однообразную действительность в строгую последовательность действий их личного защитного ритуала, который должен оберегать почти-счастливую, хрупкую, как первый лед, реальность от печальной участи быть разломанной на множество мелких кусочков.
Каждый день Ичиго ходит на занятия и приносит Рукии совершенно ненужные ей конспекты, которые она все равно послушно перелистывает, как настоящая прилежная ученица. При этом же она до сих пор никак не может — и не хочет пытаться, боится — научиться контролировать свою Пустую.
Каждый вечер Ичиго под ее диктовку пишет отчеты в Готей, в очередной раз докладываясь о толпах нумеросов, ищущих, с кем бы им поквитаться за разрушенные мечты о сытом зверином счастье. И каждый раз получая в ответ стандартное «Подтверждение уничтожения Арранкара» и пожелания дальнейшего успешного несения службы на грунте, оба облегченно переводят дух. Ичиго, чтобы не показывать своего беспокойства и неуверенности — мысленно, Рукия же — в открытую. Потому что в ее положении это один из немногих колко-холодных кусочков реальности, который не получается скрывать от него. Нет сил скрывать. Нет желания.
Каждую ночь они вдвоем отправляются на подземную тренировочную площадку под магазином Урахары и до рассвета, до кровавого пота, до холода немеющих рук и ног, до спасительной смертельной усталости, приносящей с собой свободу от мыслей и реальности, сражаются посреди скал и песка.
Ичиго считает, что тренировки должны ей помочь в обретении контроля над Пустой, и Рукия верит ему.
Старается верить не только когда они сидят вечерами в уютной теплоте на двоих в его комнате, но и когда днем Ичиго в школе, а она, полная сомнений и страхов, ходит по пустому дому, закутавшись в два одеяла.
Она может спускаться, бродить по комнатам и даже смотреть телевизор — пока рядом нет никого, кто может в одно мгновение по желанию ее Пустой стать ледяной глыбой.
Иногда Рукии снятся совершенно странные и непонятные сны. Она с удовольствием прировняла бы их к кошмарам — за липкий холодный пот после пробуждения и судорожно колотящееся сердце, но они все же больше именно странные. Если не считать того, что все — до единого — вполне закономерно связаны с ее Пустой.
Иногда Рукии снится опустевший Сейрейтей — под пушистой снежной шапкой, которой, как и настоящей зимы, никогда не бывает в Сообществе Душ, спокойный и сонный. Пустынные улицы в сугробах — некому счищать и протаптывать дорожки. Поблекшие желтые крыши под тонкой корочкой льда, сверкающие на солнце красивыми гирляндами длинных сосулек. Заснувшие под снегом цветущие сады и вечно живая зелень.
Сейрейтею идет выглядеть безобидно-спящим. Ему невероятно идет быть опустевшим и чистым — от интриг, от жизни после смерти, от тошнотворной рутины и сотен лживых масок. А как красиво и как спокойно должно быть под мягкой снежной шапкой в Руконгае…
Рукии даже начинает казаться, когда она парит где-то в вышине над этим безмолвным великолепием, наблюдая за отстраненной тишиной и простотой ее родного дома с недостижимой высоты, что не только огонь может очищать.
Иногда Рукии снится безоблачно-черное небо Уэко Мундо с одиноким месяцем над головой. И эти сны наполнены спокойствием и уверенностью, потому что в отличие от неизменной луны мира Пустых, Рукия не одна. Прекрасная, как Соде но Шираюки, которой Рукия всегда восхищалась, в ослепительно-белом костяном доспехе она скользит с кем-то рука об руку, переплетя пальцы, как настоящие влюбленные. И это чувство рождает смутную стужу мерзкой зависти в груди, когда утром она может в лучшем случае выйти за порог комнаты, но не смеет покидать дом. Во сне она чувствует тепло, совсем как рядом с Ичиго. Но позже, восстанавливая события по кусочкам, не может вспомнить, кто вместе с ней парил в уютной тишине над снежно-белыми — и совершенно нехолодными — барханами такой живой пустыни Уэко Мундо.
Рукии чудовищно этого не хватает — прогулок и постоянного, обволакивающего теплым пухом ощущения защищенности. И поэтому она с еще большим нетерпением, иногда граничащим со спокойной, осмысленной паникой, ждет, когда Ичиго наконец-то вернется к ней из школы, из другого мира. Из мира за порогом дома, который для Рукии теперь чужд и непонятен.
Именно поэтому каждое их прикосновение, каждая частичка тепла, которую она может получить только от Ичиго, несмотря на все страхи и опасения за собственный внутренний лед, для Рукии желанна и бесценна, как ничто иное. У нее и нет ничего, кроме этих коротких прикосновений, которые она же вынуждена обрывать, пока не становится слишком поздно.
И один раз становится — почти слишком поздно, почти слишком смертельно, потому что Рукия преступает их негласный договор с Пустой и берет слишком, непозволительно много. Она знает, что собственная слабость уже давным-давно не оправдание и что нужно нести ответственность, но желанное тепло, когда ей становится все тяжелее дожидаться Ичиго по вечерам одной, находится так близко. И она в нем так нуждается — в Ичиго, в его уверенности, светлой и неизменной, греющей Рукию, как маленькое и совсем не обжигающее солнце.
Конечно же, после — после вечера смеха, улыбок, согревающего тепла, ощущения себя обычной, ощущения себя почти-человеком — она платит. По всем счетам сразу.
Сначала — возвращающимся на свое законное место и воцаряющимся над ней холодом. Так Пустая показывает, что ее власть неоспорима. Потом Рукия платит паническим страхом, что поплатится за нее и Ичиго. Это чувство выворачивает наизнанку сильнее, чем разгрызающий суставы и поглощающий всю ее целиком, без остатка, лед.
Ичиго поплатится — Рукия знает характер своей Пустой — неминуемо, страшно, он — ее солнце — погаснет.
Из-за ее жадности.
Абсурдно-дикая истерика соревнуется по скорости со стылостью Пустой — кто быстрее выпьет до самого донышка едва-едва теплящуюся в Рукии жизнь.
И тихий-тихий шепот у самого уха, подсказывающий, как помочь Ичиго избежать кары за ее жадность, кажется единственной правдой всего мира. Всего маленького и ничтожного мирка Рукии, иногда не доходящего в своих границах даже до стен комнаты.
Рукия верит, как никогда, верит как никому — как не верит даже Ичиго.
Но ради него она готова на все — чтобы за ее слабость не пострадал тот, кто виноват в происходящем меньше всех.
Они не задается вопросом, как может использовать Соде но Шираюки, находясь в замерзшем и ломко-хрупком гигае — Рукия слишком боится за Ичиго, чтобы думать о чем-то постороннем. И поэтому, по-кошачьи ловко и бесшумно выскальзывая из шкафа с занпакто в руках, старается только унять дрожь в руках, чтобы покрытая инеем сталь не звенела так жалобно при каждом ее движении.
Рукия больше всего на свете хочет избавить Ичиго от обреченности платить по ее долгам. Он и без того делает слишком много, столько, сколько не сделал бы ради нее никто другой.
Она долго стоит у его кровати, раскачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону — унять снежную бурю внутри не так-то просто, даже если бьется она об острые грани вечного льда.
Занося клинок над спящим Ичиго, Рукия как никогда верит, утопая в своей рационально-холодной и до ужаса спокойной истерике, что поступает правильно. Она верит монотонно-доброжелательному шепоту над ухом, верит, что избавит его от всех проблем.
И смотрит-смотрит-смотрит, не отрываясь, в непонимающие карие глаза.
А потом Рукия неожиданно ясно понимает, что еще проще будет избавить Ичиго от нее самой.
А потом он одним движением вскакивает и выбивает из ее рук занпакто, тут же рассыпающийся на сотни мелких ледяных осколков.
И Рукия даже не успевает избавить его — от всего. И от нее самой тоже.
Ичиго молча усаживает ее рядом с собой, укутывая по уши в его — опять его, еще теплое, еще хранящее его запах — одеяло. И обнимает за плечи.
И Рукия — не от жадности, потому что она наказуема, а от простых усталости и бессилия — покорно кладет голову ему на плечо, и прижимается, ожидая помощи, поддержки и защиты в том, что касается только ее самой. И в том, в чем кроме нее некому разбираться.
Она засыпает.
Ни Пустая, ни Ичиго не будят ее, вымотанную, выпотрошенную и замороженную.
И Рукия всю ночь спит в его постели. Спит крепко, как не спала уже очень давно, безо всяких снов, чувствуя себя под защитой. И Ичиго всю ночь сидит рядом, охраняя ее сон.
А утром все начинается сначала. Как будто ничего не было, как будто ничего не случилось.
Как будто ничего не изменилось.
Не меняется ровно до тех пор, пока Рукия не срывается снова — до обидного просто и совершенно невовремя.
В Сейрейтее уже волнуются повышенным вниманием Пустых и арранкаров к Каракуре и даже подумывают о том, чтобы послать к ним с Ичиго на помощь кого-нибудь из лейтенантов. И провести полномасштабное расследование, конечно же, и обнаружить очередного врага Сообщества Душ.
Верным и доблестным воинам Готея так не хочется снова засыпать на десятки лет, погружаясь в собственные проблемы, никем не решенные и катящиеся набирающим скорость и силу снежным комом.
Пустая Рукии знает об этом. И когда на Каракуру обрушивается гнев первого за несколько недель нестоящего нумероса, чья сила очень мало соответствует его номеру, она снова прорывается в реальность.
Рукия даже не понимает, как это происходит. Она совершенно упускает из виду тот момент, когда легкий испуг, связанный с вбитым в хрустящий ледяной коркой асфальт Ичиго и гремящим откуда-то сбоку-сверху «Реви, Забимару!», сменяется неподдельным ужасом и бумажными седзи такого родного, холодного и полутемного лабиринта ее внутреннего мира.
Они со сгорбленной и измученной Соде но Шираюки сидят друг напротив друга, разделенные только тоненькой белой свечкой, едва-едва дающей бледно-голубой, тусклый свет.
Но робкого негреющего пламени свечи хватает на то, чтобы на фотографиях на темнеющем в дальнем углу комнаты алтаре, выхватывая из ледяной тишины отдельные лица, вспыхивали голубоватые мертвенные отблески.
Рукии меньше всего хочется видеть тех, на кого указывает ей властвующая где-то далеко снаружи Пустая.
— Почему? — только и спрашивает она.
Соде но Шираюки, виновато опустившая голову, умоляюще тянет к ней руки. Но все так же боится открыть свое лицо, пряча его от хозяйки за белым шелком длинных прядей.
— Мне нужна твоя помощь! — Рукия вскакивает, решительно сжимая кулачки. — Вместе мы справимся, Соде но Шираюки!
Ичиго рассказывал, как он сражался со своим Пустым за право остаться собой и обрести силу. Но Рукии не нужна сила. Она даже готова делить все ровно пополам со своей одинокой и замерзшей Пустой.
И для этого вовсе необязательно сражаться в одиночестве.
Рукия, настолько, насколько она это еще может — почти промороженная насквозь — тепло улыбается и протягивает раскрытую ладонь своему занпакто.
И прекрасная Соде но Шираюки тянется в ответ, поднимая лицо и открывая бледному свету промороженную омертвевшую кожу, свисающую тоненькими складочками на лбу и вздувающуюся лохмотьями лопнувших пузырей на щеках.
Глаза белым-белы, как ее прекрасное дорогое кимоно и мягкие струящиеся волосы. И так же слепы, как Рукия все это время.
Стены и пол лабиринта вздрагивают, как будто под домом ворочается только-только проснувшееся огромное нечто.
Пальцы Рукии дрожат, дерево под ногами ходит ходуном и трещит, как во время цунами, но ладонь Соде но Шираюки все так же далека, словно разделает их не холодное пламя свечи, а миры и эпохи.
Они обе вздрагивают, когда за тонкими бумажными стенами, в саду, со скрипом и скрежетом распахиваются запертые на замок врата в обычный мир.
Там, снаружи, Ренджи и Ичиго. И Пустая, которую нужно остановить.
— Я вернусь, — шепчет Рукия, перехватывая негнущиеся пальцы своего занпакто, и с жалостью гладит тыльной стороной ладони ее обезображенное лицо, — и мы все сделаем. Вместе.
И, не обращая внимания на протестующие всхлипы, распахивает седзи и выбегает наружу, в сад.
В ледяное царство с замершими под тонкой коркой травами и цветами. С высунувшими из воды на безмолвное и отстраненное солнце свои спины и гребни карпами — они почти полностью вмерзли в глыбу льда, бывшую прудом. С посыпанными холодным снежным пеплом дорожками и пронизывающим ветром, все силящимся нарушить застывшую гармонию.
Все сияет, искрится и вспыхивает разноцветным холодом под белым солнцем.
Рукия не может не оценить красоту, созданную Пустой. Но ворота приглашающее распахнуты, призывая полюбоваться на еще один шедевр царящего внутри нее монстра. На этот раз на настоящем полотне, и уже вовсе не проба пера.
И это действительно красиво — совсем как в том полузабытом сне. Красиво настолько, что захватывает дух, обжигая хрустящим морозом и забивая испуганный вопль поглубже в легкие. Рукия не может не восхищаться своей Пустой, что бы ни сделала она с Соде но Шираюки и чего бы ни сотворила с Каракурой.
В конце концов, за свою безвольность каждый платит сам.
И за ледяное царство, только что покинутое своей королевой и оставленное другим — на молчаливое восхищенное созерцание.
Потому что с целым городом и простирающимися всюду, куда хватит взгляда, землями Пустая сделала то, чего до сих пор не смогла сделать с Рукией — проморозила все насквозь. До последней косточки, до последней пылинки.
И даже великий занпакто Ямамото-сотайчо, страшное в своей ревущей силе жгучее пламя, не растопит этого безжизненного льда.
Рукия парит в разламывающейся на куски и духовные частицы костяной броне над промерзшей и заснеженной Каракурой, сжимая в руках безвольный занпакто. Теперь она знает, как выглядит ее банкай.
Сайго но май, Юки но Дзе.
Прекрасная Снежная королева, танцующая в небе свой последний танец для тех, кто больше никогда не почувствует тепла.
Где-то здесь, во льду, должны быть Ичиго и Ренджи. Рукия не знает, как смотреть им в глаза — после того, как полупрозрачной глыбой остановился во времени дом сбежавшего когда-то из Сообщества Душ капитана Шибы. И после того, как младшие офицеры шестого отряда заснули вечным сном, так и не поняв, почему они должны обнажить клинок против госпожи Кучики, драгоценной младшей сестры их капитана.
Никаких перерождений, никаких врат в почти вечную и почти счастливую жизнь в Сообщество Душ. Высвобожденный истинный холод Соде но Шираюки, которому мог бы позавидовать и властелин ледяных небес Хьеринмару, слишком жаден, чтобы отдать хотя бы малую частичку себя.
Прекрасная Снежная королева не отпустит никого, кто попал под ее стылые чары.
Теперь Рукия чувствует каждую острую грань, каждую шероховатость и каждую снежинку как саму себя. И чтобы найти посреди прекрасного сверкающего безумия Ичиго и Ренджи, теперь — ее Ичиго и Ренджи — Рукии не обязательно смотреть.
Первым она чувствует Ичиго — по его ровному теплу, не гаснущему даже посреди океана чужого холода, вгрызающегося в любого, кто подает хоть какие-то признаки жизни. Еще живой, еще теплый, с занпакто в замерзших побелевших руках. На маленьком зеленом пятачке пространства пожухлой травы, который Пустая так и не смогла захватить.
Ичиго тоже видит ее. И улыбается, подслеповато щурясь и прикрывая глаза тряпично-вялой рукой с намерзшей на нее кровью от ослепительно-белого света, идущего отовсюду.
Улыбается тепло и понимающе, наконец-то не хмурясь, свободно и открыто.
Наверное, потому, что думает, будто Рукия победила.
Иноуэ слишком далеко от Караркуры, и Рукия не готова ручаться за что, что ее холод не добрался даже туда. И что отражающие щиты способны защитить от него.
Рукия сглатывает комок в горе, видя, как Ичиго неловким движением пытается прикрыть алую корку, тянущуюся ледяным панцирем вниз от груди.
Как она может сказать ему, что даже не пыталась победить?
Как она вообще может посметь сказать хоть что-то, видя и ощущая тонкий слой инея не его ресницах и губах?
Рукия слышит рваный с присвистом и кашлем смех Ренджи еще до того, как пропускает через себя его дрожащее, угасающее и до сих пор жгучее пламя. Он почти жив — вмороженный по пояс в прозрачную снежную глыбу, из которой торчат костяные останки Забимару.
Он тоже верит в Рукию.
Верит, что она победила, и все жертвы были не напрасны.
Ренджи верит, ничего не зная ни о Пустой, ни о том, что творилось в Каракуре в последние месяцы.
А Рукия ждет, лихорадочно ждет-ждет-ждет-надеется, что вот-вот, еще несколько секунд, еще миллиард упавших на землю снежинок из сухих и бесплотных облаков, и за ней придут капитаны Готея-13. И там будет Бьякуя-нии-сама.
Она хочет чувствовать хоть что-нибудь кроме нереальности происходящего. Что-нибудь кроме ощущения себя в каждом скольжении солнечных лучей по обманчиво-безразличной гладкой поверхности. Что-нибудь кроме сосущей пустоты внутри за то, что обманула чужие ожидания.
Рукия хочет, чтобы вина поглотила весь лед внутри.
Потому что даже слезы на ее лице — соленые реки и океаны, которые она проливает по неслучившемуся счастливому будущему и минувшему теплому прошлому — застывают коркой на лице, когда она опускается на траву перед Ичиго.
Мертвая пожухлая зелень со звоном схватывается холодом и ломается под ее ногами.
— Ты обещала позвать.
Он дышит часто и тяжело — из-за раны, которую старательно закрывает от Рукии. И улыбку на улице удерживает из последних сил.
У него, как и у Рукии, как и у многозначительно хмыкнувшего Ренджи, буркнувшего что-то неразборчиво-бодрое про них троих, в очередной раз вляпавшихся в большую беду, дыхание не рождает теплый пар, осыпающийся из белого облака мелкими кристалликами.
Они все трое очень, очень холодные. Но для Рукии это нормальное состояние, а для них может означать только одно.
Она промерзла почти насквозь, почти как все вокруг, но чувствует, чувствует то самое страшное, что скрывает от нее Ичиго. И отводит его руку, прикрывающую корку на животе, уже заранее зная, что увидит.
И все-таки это с ним сделала именно она.
Когда-то рваная дыра, захлебывающаяся горячей кровью, застыла в хрустально-ледяное месиво неразборчиво-намешанных алых цветов. Все прихватило льдом еще раньше, чем кровь успела свернуться. Что-то еще пузырится, там, глубоко внутри, куда не добрались чужие стылость и холод, жизнь еще теплится, еще греет ее, Рукию. Из последних сил, но греет, гонит холод и от нее.
Даже теперь.
— Ты как?
Ичиго отпускает рукоять бесполезного для него занпакто, чтобы ласково потрепать Рукию по щеке и убрать с ее лица выбившуюся прядь волос.
Она до сих пор чувствует его тепло — сквозь собственный холод, сквозь Пустую и чувство вины.
— Эй, Рукия, не вздумай плакать! — Ичиго обеспокоенно смотрит на нее, возится, пытаясь сесть выше и прямее.
А она не может — наконец-то не может не плакать.
И рыдает у него на груди, все еще пытаясь согреть, зная, что в ее холоде теплу браться неоткуда. И горько-едкие слезы застывают сразу же, скатываясь блестящими кристаллами льда.
— Ну ладно тебе, Рукия, ну чего ты, — Ичиго обнимает ее и медленно, через силу, через тяжесть в немеющих руках, гладит по волосам.
Она уже не чувствует в Ренджи ничего кроме окружающего их льда, и почти на физическом уровне ощущает, как из Ичиго постепенно уходит его ровное, надежное тепло. Зато что-то в конце концов хрустит и ломается в ней самой — оплавляется, начинает медленно, но неуклонно таять.
А в небе над Каракурой наконец-то подходит к концу царствование сплошь серых ватных туч, засыпающих острый и холодный лед уютным мягким снегом. Их сменяет давящая, прижимающая к земле реяцу капитанов маленькой, но очень серьезно настроенной армии Сообщества Душ.
Они снова пришли только тогда, когда Ичиго не успел.
— Ты подожди, — он хрипит, упираясь непослушными руками в ломкую и хрустящую промерзшую траву и застывшую комьями землю. Силится подняться. — Сейчас я все им объясню. И какого черта они без четвертого отряда? Тут кучу народу надо… — Ичиго закашливается.
Он бормочет фальшиво-бодрую ерунду, не слушая просьбы Рукии не двигаться, и все еще пытается встать.
Все еще хочет ее защищать. Как заботливый и нежный старший брат, о котором она тайком мечтала. Как Кайен, которого не стало.
— Ичиго, пожалуйста… — она тянется к нему, совсем как слепая, но верная до последнего Соде но Шираюки.
— Иди к Урахаре, — напряженно отзывается он, борясь с подступающими кашлем, слабостью и темнотой. — Спрячься у него, пока я тут разбираться буду. Слышишь, Рукия? Может быть, он уже открыл Гарганту — это тоже вариант. В Уэко Мундо сейчас никто не сунется…
Знает ли Ичиго, что магазинчик Урахары уже очень давно вморожен в глыбу побольше, чем та, что поглотила его дом?
А Рукия не хочет бежать. Она готова ответить за все.
— Глупая, ну куда ты…
Она целует Ичиго в лоб и улыбается ему.
На прощание.
— Все нормально, это я виновата.
Рукия счастлива, что сейчас, в отличие от того, как она уходила в Сейрейтей под конвоем Ренджи и Бьякуи-нии-сама всего-то пару лет назад, перед Ичиго не надо притворяться. И лгать ему тоже больше не надо.
Он заслужил честность больше, чем кто бы то ни было.
Рукия улыбается, даже когда смотрит на застывших в пустом небе Караркуры капитанов. Она готова ответить за свою слабость.
Только удержать глаза открытыми, когда ее окутывает розовая пелена лепестков Сенбонзакуры, оказывается слишком тяжело.

* * *

Стены поместья-лабиринта ходят ходуном. Тонкая бумага, прорванная в некоторых местах — как раз там, где цветут буйным цветом веточки персиковых деревьев, — хлопает под воем сошедшего с ума ледяного северного ветра. В дыры в полу, оставшихся от вывернутых с мясом досок пола, задувает колючие крупицы снега.
Соде но Шираюки, в последний раз поправив празднично-богатые заколки на волосах, поднимается и подает ей руки, чтобы отвести куда-то вперед, к далекой голубоватой точке-огоньку на другом конце прямого как стрела коридора.
Больше никаких лабиринтов, никакого блуждания и никакого выбора.
Пустая держит в руках одинокую догорающую свечу, и огонь ее как никогда ярок.
— Хочешь все исправить?
Они впервые говорят друг с другом.
— Я знаю как. А ты знаешь, что сделать, чтобы этого не случилось.
За спиной Пустой есть еще кто-то. Рукия не видит его лица даже когда Соде но Шираюки под водит ее ближе к ним.
— Ты знаешь, где нас не будут преследовать.
Рукия может только хватать ртом обжигающе-холодный даже для нее воздух и жмурится изо всех сил, чтобы промелькнувшие перед глазами заиндевелые лица не сводили с ума. Ей все-таки в последний раз предстоит сделать выбор.
Хотя какой может быть выбор, когда его нет?
Пустая передает свечу тому, кто стоит за ее спиной, и в коротких отсветах колеблющегося пламени Рукия успевает заметить только широкий оскал и разморено-сыто сощуренные желтые глаза.
Они медлят — Рукия и ее Соде но Шираюки. Медлят в раздумьях, которых нет и не должно быть, и с распрямленного до одного-единственного коридора поместья-лабиринта бунтующий северный ветер срывает ненужную крышу.
И швыряет горстями колючий снег Рукии в лицо. Чтобы не забывала. И решала быстрее.
Разлетается в щепки дерево и рвется бумага, зацветая персиковыми деревьями в снегу. Стонут на разные голоса доски в полу, выдираемые надвигающейся лавиной. И вот-вот сорвутся с петель старинные резные врата в реальный мир.
Только пламя свечи в руках того-кто-стоит-за-ее-Пустой не колеблется вовсе. И греет. Совсем как Ичиго — ровным, спокойным живым теплом.
Соде но Шираюки, по самому краю обходя зияющие снежной темнотой дыры в полу, ведет Рукию вперед. И с величайшей осторожностью и почтительностью, улыбаясь, как сама Рукия недавно — виновато и с готовностью искупить свои грехи — вкладывает ее ладони в протянутые к ним руки Пустой.
Как будто отдает юную невесту в руки жениху.
— Широки Хикия, — Пустая кивает ей, прежде чем разжать ладони.
Теперь они действительно знакомы.
Все вокруг скрывает снежная круговерть — свечу, Соде но Шираюки, деревянные обломки стен и даже с низким гулом просвистевшие мимо врата, ведущие из внутреннего мира Рукии в реальность.
Только они с Пустой в самом центре снежной бури — недвижимые и ничем не побеспокоенные.
И Пустая, наконец-то получив то, чего она так хотела, спокойно разворачивается и уходит в яростную стену снега. Рукия закрывает глаза и успевает сделать глубокий вдох, прежде чем ее горло забивают до отказа острые кристаллики льда.

* * *

…Она боится выдохнуть — столбом стоящий в воздухе песок режет ничуть не хуже льда. Но луна ночного неба Уэко Мундо, кажется, к ней вполне благосклонна, и Рукия спервые за несколько месяцев совсем не мерзнет.
Они сделали это.
Вокруг снуют офицеры четвертого отряда, и дружескими тычками приводят друг друга в чувство капитаны.
Все наконец-то закончилось.
Ичиго сидит рядом с ней, усталый и измотанный. Все чужое и черное, не свойственное ему, сходит, как линялая кожа, возвращая за собой теплый солнечно-рыжий.
Рукия все еще живет ощущениями — не открывая глаза, осторожно вдыхая сухой, наполненный духовными частицами воздух и по щиколотку увязая в песке.
Ничего еще не начиналось.
Внутри нее уже поселилась Пустая, но она еще не успела завладеть ледяным троном и заставить Рукию шарахаться от каждого живого и достаточно теплого жизнью и счастьем существа.
Они только-только победили Айзена. Она только-только справилась с собой в первый раз.
Совсем живой и обжигающе-горячий Ренджи громко смеется и хлопает по плечу хмурого и усталого Киру. Шухей коротко кивает ему, и все они втроем направляются к собравшимся вокруг Ямамото-сотайчо капитанам.
И, глядя им в спину, Рукия чувствует, как где-то внутри растворяется вязкий и тяжелый комок неверия. Это действительно правда. Еще ничего не случилось. Пустая не соврала — все исправилось, вернулось на свои места. Даже она. Даже Ичиго.
Ледяное безумие еще не пришло за ними.
Было ли это первым испытанием — мираж, из которого нужно вырваться, чтобы доказать свое право на жизнь? Или же так Пустая предупредила Рукию о том, что случится, если вовремя не принять меры и пустить все на самотек?
Ичиго трет усталые, слишком усталые, слишком старые, глаза и со вздохом поднимается с нагретого камня.
— Ичиго… — они не разговаривали целую вечность — с того момента, когда он застыл на крошечном пятачке пожухлой травы посреди льда и снега.
А может быть еще раньше — с того момента, когда он избавил всех их от Айзена, а Рукии зубами и ногтями пришлось цепляться и карабкаться, чтобы остаться в живых.
— Мы же сделали это, да? — неуверенно спрашивает он. — И теперь можем вернуться домой, так?
Пустая все помнит и знает. Она ждет, когда Рукия исполнит свою часть уговора.
— Я… — Рукия закусывает губу.
Никаких жертв. Целый мир для них. И время, которого не будет в реальности.
— Я остаюсь, Ичиго, — твердо говорит она, спокойно выдерживая его растерянный взгляд. — Ты же понимаешь, это слишком опасно — отпускать меня в Каракуру. А в Сейрейтее таким как я… как мы, делать нечего — это мир шинигами и обычных душ. Пустым туда хода нет. Так что я остаюсь.
Она удивленно смотрит, как морщинки на его лице разглаживаются. И Ичиго улыбается.
Совсем как тогда.
Тепло, свободно и понимающе.
— Мы остаемся. Мы остаемся, Рукия, — он крепко и бережно сжимает ее маленькие ладошки в своих руках.
И Рукия, видя желтые отблески-искры в его глазах, чувствует, как растворяется глубоко внутри ледяная корка ее Пустой, Хикии, наконец-то обретшей вместо холода вечного одиночества страстно желаемое счастье.
Потому что они тоже остаются.
Навсегда вместе.