Драбблы по мотивам последних глав

[ichiruki]

Автор: Chirsine
Бета: -
Ретинг: PG
Пэйринг: Ичиго/Рукия
Жанр: драма, романс
Дисклаймер: стандартный отказ от авторских прав
Статус: закончен
Саммари: по мотивам последних глав; дальнейшая судьба
=====
Аллилуйа

1600 слов

Каракура греется в теплых лучах весеннего солнца, и купается в лепестках сотен цветущих деревьев. Снова пришла весна, снова повержены холод и мертвый сон.
В школах и университетах начинаются занятия, и сотни детишек — счастливых и не очень, взрослых и совсем еще первоклашек — спешат в свою новую жизнь, с замиранием сердца ожидая чуда. Ожидая, что мир изменится.
Спешат на работу взрослые, рациональные, сухие, сосредоточенные на своем реальном мире. По уши в работе, по уши в долгах за новую машину, квартиру или лечение больного ребенка. И тоже спешат, не столько веря в чудеса, сколько надеясь, что разрулят все сами. Но почему-то тоже ожидая, что мир изменится.
В Национальном парке любуются цветами вышедшие проводить еще одну свою весну усталые, но все еще желающие жить старики и встречающие еще одну свою весну молодые. Влюбленные парочки, семьи, хмурые одиночки, собаки, кошки и даже птицы. И каждый надеется, что завтра все будет иначе. Что завтра будет лучше, потому что мир обязательно изменится.
Солнце греет всех без разбору — не деля ни на бедных, ни на богатых, ни на счастливых, ни на несчастных. И лепестки, кружащиеся в воздухе в танце вечной жизни и обновления, тоже не спрашивают разрешения, чтобы пройтись по лицу тонкой мимолетной тенью. И, наверное, с каждым дуновением ветра и с каждой примятой травинкой, распрямляющейся навстречу свету и теплу, с каждой улыбкой и с каждым новым вдохом мир меняется.
— Знаешь, по-моему, это цена, которую стоило бы заплатить, — Ичиго щурится на солнце, прячась от его лучей на скамейке в рваной тени старого высохшего дуба.
Теплая, мягкая и на редкость радушная весна позволила старому дереву напоследок подобрать свою труху и выбросить на прощание почки на ломких сухих ветках. И тонкие, болезненные зеленые листья, шуршащие на весеннем ветру что-то о своем, о вечном, о неизменном. И вздувшиеся над землей корни расслабленно грелись на солнце, позабыв о том, что к осени опасно накренившееся трухлявое дерево срубят городские службы, не забыв за собой выкорчевать пенек. И посадят молодой саженец на освободившееся место — чтобы тоже когда-нибудь вырос и давал тень.
Потому что мир на самом-то деле неизменен. И в этом вся штука.
— Но мы оба знаем, что дело не в этом, да?
Сидящая рядом Рукия со вздохом поправляет поля соломенной шляпки и ничего не говорит в ответ. Вовсе не потому, что ей нечего сказать — она не мир, она не может быть неизменной. И сердце ее меряет время не понятием всеобщего блага.
По-правде говоря, и сердце-то не ее.
Ичиго говорит со своим Пустым, и Рукия просто сидит рядом, наблюдая за играющими детьми и их родителями, отдыхающими на природе. У нее было время высказаться, выплакаться и даже сидеть в темноте одной и жалеть себя.
На самом деле времени не было, но это не так уж и важно.
Важно то, что они вдвоем сидят в парке, на скамейке, взявшись за руки и наблюдая за тем, как жизнь доказывает свою неизменность.
Мир-то на самом деле ни капельки не изменился. И не менялся никогда.
— Ну что, пойдем? — Ичиго поворачивается к ней.
Он хмурится — совсем как всегда, и торопится, и снова готов сорваться с места, чтобы нестись куда-то вперед, всегда вперед, не останавливаясь.
И он совершенно спокоен, потому что все для себя решил заранее.
— Не хочешь еще посидеть? — спрашивает Рукия, неосознанно сжимая его ладонь чуть сильнее.
На самом деле это для нее — солнце, парк, дети и старики, цветение сакуры и свежий ветер, кружащий пыль, песок и лепестки. Ичиго решил все очень давно, еще раньше, чем принял.
Рукия знает точно, потому что он всегда так делает.
Но она так не может. И поэтому ей нужно больше всего, больше всех, спокойно сидеть на скамейке, подставляя солнцу лицо и выглядывающие из-под задравшегося на ветру подола коленки.
Взявшись за руки, вдвоем посреди праздника жизни и обновления. И посреди доказательства неизменности.
— Ты ведь знаешь, все уже закончилось, — Ичиго пожимает плечами.
И на этот раз Рукия не может разобрать — кому именно он отвечает — ей, Пустому, набежавшему на солнце облаку или, может быть, времени.
Как бы ни оставался неизменен мир — настоящий, тот, который снаружи, который реальность — время их мира закончилось. И он умер — тихо, безболезненно, спокойно и с улыбкой на губах.
Рукии все кажется, что их миру, уснувшему в тепле и покое, могли бы позавидовать очень многие. Даже они сами.
— Бесполезно, да? — она обещала себе не плакать.
И вовсе не потому, что должна быть сильной — она наконец-то имеет право на слабость, но это ничего не изменит. Просто не изменит.
И поэтому — бесполезно. Уговаривать, плакать на плече, обнимать и говорить какую-то сентиментальную чушь. Давать ложную надежду и уверять в ней себя. Возводить свое горе в культ и поклоняться ему остаток вечной, почти бессмертной жизни.
Бесполезно даже смотреть, как порыв ветра превращает умиротворенное падение лепестков в причудливый танец.
— Тогда пойдем, — она встает первой и протягивает Ичиго руку, чтобы помочь ему подняться со скамьи.
Бесполезно делать очень многие вещи, потому что миру на них наплевать, и он не сменится ни на йоту, даже если все соберутся вместе и очень этого захотят.
Так почему Рукия не имеет права делать то, что ей хочется, если это и так ничего не изменит?
Она хочет плакать и кричать, захлебываясь слезами, что это все не справедливо. Она хочет просить прощения у Ичиго, у его отца и сестер, за то, что так и не изменила мир. Она хочет разделить с братом его боль, потому что наконец-то почти может понять его.
Рукия хочет проводить Ичиго, хочет держать его за руку и сама вести к Урахаре.
Это ее право.
Как и не принимать его желание, не соглашаться с ним, все еще верить, что есть шанс. Какое ей дело, что чудес не бывает и они, шинигами, этому подтверждение?
Она хочет. И если упорному, твердолобому неизменному миру все равно, что с ними будет, она сделает все, что в ее силах.
Если их мир умер, а этому — наплевать, кто может ей запретить хоть что-нибудь?
И Урахара Киске не смеет — он тоже не целый мир и тоже когда-то уходил. Пускай даже не так далеко и не так надолго.
Поэтому Рукия и Ичиго стоят у врат вместе, одни, снова и снова прощаясь друг с другом. Просто потому, что она не соглашается с тем, что есть. Даже если от их мира не осталось почти ни кусочка.
— Слушай, мы все равно ничего не можем изменить, — Ичиго смотрит ей в глаза с уверенностью человека, решившего за себя и за всех еще очень-очень давно. И взявшего на себя ношу чужого права решать еще раньше. — Не смиряйся, не соглашайся. Просто поверь мне. Напоследок. Ладно?
— Боже, Ичиго, если бы ты только знал… — Рукия снова обнимает его. На прощание. Напоследок. И, утыкаясь ему в плечо, снова заливает своим горем уже всю соленую от ее слезу футболку Ичиго.
— А я все знаю. Спорим? — он даже не улыбается. — Ты поверь. Это правильно. Правильнее всего, что может быть.
— Какая мне разница, правильно или нет? Мне с этого легче? Ничего же не изменится, Ичиго, чертов ты придурок! — она хлюпает носом, вжимаясь лбом в его плечо.
— Со временем станет легче, — Ичиго обнимает ее за плечи. — Эй, посмотри на меня.
Рукия поднимает на него заплаканные глаза — как дни и ночи до этого — и Ичиго, стерев подсыхающие на ее щеках дорожки слез, целомудренно целует ее в губы — просто прикасаясь, просто на прощание.
— Вокруг ничего не изменится, — продолжает он, — ни Генсей, ни Сообщество Душ. Все будет по-прежнему, понимаешь? Изменишься ты. И всем придется принять тебя такой. И они примут. Потому что мир должен оставаться неизменным.
Ичиго отпускает ее, разжимая объятия и отходя на пару шагов назад, а для нее — вперед.
— Но почему никто не может принять тебя? — ей больше всего хочется сделать шаг перед, и для него — назад.
— Потому что я — это я, а ты — это ты, — он спокойно пожимает плечами. — Так уж получилось. Веришь?
Рукия смотрит ему за спину — в пустые, совершенно пустые врата, в которых только и есть, что песок и далекие скалы, старательно вылепленные Урахарой на заре его увлечения созиданием в обход правил обычного мира.
— Не верю, — наконец решается она. — Но принимаю.
И песчаная буря внутри, не имеющая ничего общего с теплым весенним солнцем, ласковым ветром и опадающими лепестками, наконец почти успокаивается.
— Молодец, — Ичиго улыбается. — Позаботишься обо всех, ладно?
— Ладно, — она поднимает дрожащую руку, чтобы помахать на прощание, но вместо этого только вытирает снова выступившие слезы.
В мире слишком много вещей, над которыми Рукия не властна.
— Тебе станет легче. Совсем скоро. Я так не смогу, но ты изменишься, Рукия.
Она кивает, всхлипывая, и ничуть не стесняется своих слез.
— Тогда до встречи.
Он разворачивается и уходит в пустые врата.
И растворяется в воздухе, оставляя Рукию один на один с миром.
Как раз тогда, когда все только-только закончилось, но их хэппи-энд так и не наступил.
— До встречи, Ичиго.
Они никогда не встретятся — именно этим все кончилось.
Просто потому, что он никогда не сражался за мир — только за тех, кто рядом, кому Ичиго может помочь. Слишком глупо бороться за весь мир разом — он сам выступит против, не потерпит нарушения порядка. Не даст себя изменить — он такой пугливый, этот мир, и так цепляется за свою неизменность.
Поэтому за победу пришлось отдать все до последней капли. Чтобы ничего не изменилось ни для кого, чтобы изменились и поняли только они сами.
Как бы ни было это тяжело и невыносимо. Кто-то всегда должен меняться и жертвовать, чтобы для других — близких — мир оставался неизменен.
Все ушло, все, до самого донышка. Ушло полностью и без остатка, так, что больше никаких сил, никакой жизни и никаких перерождений — только рассыпаться на духовные частицы, чтобы мир цвел и был прекрасен.
Ичиго сделал все, что мог и что хотел на сотни тысяч жизней и перерождений вперед. И поэтому их больше никогда не будет.
С этим выбором нельзя согласиться, в него нельзя верить, его бесполезно пытаться понять. Можно только принять. Только пытаться изменить себя за оставшуюся почти-вечность, чтобы больше никому не пришлось жертвовать собой ради неизменности мира.
Рукия улыбается сквозь слезы и запоздало машет вслед Ичиго.
Она пообещала.
Она отпускает.
Мир может оставаться неизменным сколько угодно, она принимает его решение. И это самое главное.

I Asked For Love

1153 слова

Ичиго ходит по комнате туда-сюда, бесцельно, из угла в угол, как будто потерял что-то очень важное и не может найти. Переставляет вещи с места на место, примериваясь к тому, как и где они будут смотреться лучше, по-новому, ни о чем не напоминая.
Шкаф забит доверху коробками со старым хламом.
Ичиго ненадолго возвращается к разложенным на столе тетрадям, включает лампу, наугад достает из сумки учебник и сосредоточенно пишет.
Чтобы снова опустить голову на скрещенные руки и сидеть в темноте, выключив свет.
Чтобы карандаш снова вырисовывал на пустых тетрадных листах каракули, исполненные им одним известного и понятного глубокого смысла.
Терпения хватает ненадолго, усталости нет вообще — они подчинены целиком и полностью, до самого верха, до самого краешка, грызущей изнутри пустоте. Не той, разумно-безумной, живой и своенравной. Совсем другой пустоте. Смутное и не до конца оформившееся желание чего-то кроме, чего-то недостающего, мешает, отвлекает, не дает сосредоточиться на том, что уже второй час ночи и завтра утром нужно будет идти на занятия.
И послезавтра тоже, и потом, и каждый день, и еще долгие годы и целую жизнь — подниматься, идти, потерянно брести вперед. Чувствовать собственную незавершенность и пустоту.
Реальность — она на первом месте всегда. От нее никуда не деться, не убежать, не променять ее, не продать и даже не подарить.
Ичиго бродит по комнате, из угла в угол, чувствуя себя не на своем месте, чувствуя себя чужим. Напряженно хмурится, ерошит волосы на голове, все пытаясь поймать то оглушающее чувство чужеродности и потерянности, чтобы спросить наконец, чего же оно хочет.
Комната в темноте окрашена темно-серым в белую полоску от пробивающейся из-за занавесок луны.
Луна стучится в закрытое — теперь почти всегда — окно, но ее ждет только тоненькая щелочка в мир потерянности и пустоты, загородившийся ото всех доверху набитым коробками шкафом.
Все вокруг до отвратительности правильно, до мерзости справедливо. Так, как должно было бы быть. Так, как случилось.
Ичиго мечется загнанным зверем от двери к кровати и от кровати ко второму окну, не зная, чем унять непонятную и пугающую пустоту внутри, не дающую спокойно уснуть и проснуться в своем же мире.
Рукия может только сидеть в изголовье кровати, там, где раньше лежала отброшенная в порыве бессильной грызущей и тоскливой злости в центр комнаты подушка. Сидеть, устало прислонившись к спинке кровати, и ждать.
Прислонив ножны с занпакто к столу.
Наблюдая за лежащим на полу и смотрящим в потолок Ичиго.
Ее закрепили за Каракурой — потому что так должно быть лучше для всех, кроме нее. Кроме них. Ей наказали спасать от Пустых души обычных смертных — потому что это работа шинигами, на которую сейчас подошел бы кто угодно, кроме нее.
Рукия только окунает пальцы в струящийся бледный поток лунного света, растирая его в ладони, и наблюдает, как потерянный Ичиго пытается найти недостающие кусочки себя.
Он мерно дышит во сне, на полу, съежившись и свернувшись в маленький клубочек, поджав колени к подбородку в позе эмбриона, подсознательно, как все, веря, что это вдруг сможет помочь. Что он станет маленьким и незаметным, и проблемы обойдут его стороной.
Только во сне Ичиго может признаться, что реальность вокруг почему-то отказывается принимать его. Что мир вокруг такой же яркий, живой и беспокойный и так же мчится вперед, сметая на своем пути всех, кто рискнул его увидеть серым и неподвижным.
Рукия устала не меньше Ичиго, хотя ей и не нужно бороться за свое место в жизни. Не нужно доказывать реальности, что она имеет право на существование — любой, сильной или слабой, веселой или грустной, потерянной или обретшей себя. Драгоценная ржавая железная цепь всегда с ней и ее не нужно чинить или требовать себе новую.
Рукия не теряла реальность, не уходила в сказку, не становилась героем. Она не ломала себя, не шла напролом и даже почти ничем не жертвовала во имя других. Она не возвращалась, обожженная, на пепелище, из которого надо пытаться воссоздавать цветущий сад, хотя совсем еще рядом, совсем перед ней, катятся по траве призрачные спелые яблоки и неторопливо облетают лепестки прекрасного миража цветущей вишни.
Рукии почти не нужно смиряться и она почти ничего не теряла.
Но грызущая, стонущая, воющая, тихо плачущая пустота не дает покоя. Ее нельзя выразить и от нее нельзя избавиться. Ее можно только углубить, усугубить, разорвать себе сердце и не чувствовать больше ничего кроме надвигающейся тьмы.
Эта горечь сладка, эта тоска прекрасна, эта боль так приятна…
А усталость приносит удовлетворение.
Рукия день за днем следует за Ичиго попятам, вместо того, чтобы спасать одни души от других и восстанавливать вечный и нерушимо утекающий сквозь широко расставленные пальцы баланс Сообщества Душ.
Она наблюдает, скрываясь ото всех и открывая себя не видящему ее Ичиго.
И добрая девочка Орихиме отступается, потому что есть вещи, которые даже она — маленькое теплое солнышко — не может исправить и осветить своей любовью.
И умный мальчик Исида делает вид, что совсем ничего не видит дальше своего носа, потому что даже его рациональность и логический подход к вещам не может объяснить всего.
И вечно строящий из себя идиота, но страшно мудрый, до ужаса усталый внутри Ишшин просто не вмешивается, потому что иногда действительно лучше не вмешиваться — уже бесполезно.
Например, когда добрая сказка превращается в мучительный кошмар для двоих, разделенных тонкой непрозрачной зеркальной стеной — у нее есть гигай, она может отказаться от всего, ей помогут, она измениться, она все сделает — и страдающих каждый на своей половине — он может пытаться, рваться вперед, верить, биться, как рыба об лед, но надеяться — без шанса сказать друг другу о том, что творится внутри.
Но она-то видит, она-то может услышать.
Но Ичиго-то не скажет.
А Рукия говорит — в глухую пустоту, которую оба пытаются безуспешно заполнить чем-то новым. Она говорила, что скоро все изменится — и проходят недели. Что вот-вот мир снова примет его — и вечно хмурого Куросаки опасаются даже его друзья. Что ему просто надо перетерпеть — и Ичиго не знает, куда себя деть ото всего и ото всех.
Что все изменится — и ничего не меняется.
Рукия отпускала его и себя. Прощалась. Уходила. Пыталась забыть.
И все равно возвращалась.
Днем ли, неслышно подходя со спины и обнимая так крепко, как только может, и как он никогда не почувствует. Ночью ли, садясь рядом с изголовьем кровати или возле его головы на полу и запуская ломкие тонкие пальцы в теплые медно-рыжие в темноте волосы.
Она не сможет уйти до тех пор, пока Ичиго ее не отпустит. Она может сколько угодно говорить в пустоту «Ты свободен», но он не услышит.
Иногда ей кажется, что лучше бы он не пришел еще тогда — на Соукиоку. А может быть — чтобы не успел спасти ее и свою семью от Пустого, тогда, давным-давно, в их чудесной солнечной сказке.
Ичиго хочет ее отпустить, хочет дать ей уйти, но Рукия не уходит. Он говорит днями, ночами, самому себе, в пустоту комнаты и безлюдность Каракурских улочек «Мы все свободны», но она не поверит.
Иногда ему кажется… нет, он себе никогда не признается.
Только Рукия, читающая его в скользящих по расслабленному и почти-счастливому лицу ночных тенях, знает все до последней капли.
Ичиго никогда не согласится пойти простым путем. Рукия никогда ему не позволит сделать такой выбор.
Они обречены на свою зеркальную в одну сторону стену до тех пор, пока Провидение не решит разрушить их вечное царство рухнувших надежд на двоих.

Song Of Amergin

1361 слово

Дом обветшалый, прогнивший. В стенах дырки такие, что голову просунуть можно и посмотреть, что внутри. И крыша насквозь дырява вся — во время дождя с потолка наверняка течет неимоверно.
Пахнет плесенью.
Восьмидесятый район Руконгая, Зараки. Гнилая хибарка на самом отшибе, у леса — дворец по местным меркам. А дворцы здесь просто так не раздают каждому встречному.
— Эй, госпожа Шинигами, ты здесь что забыла?
Рукия даже не оборачивается. Молча кладет ладонь на рукоять занпакто, и незадачливое любопытство за спиной как ветром сдувает. Вместе с хозяином.
Старших офицеров даже в Зараки побаиваются — знают, за кем сила. Знают, кто главный. Этому тут учат в первую очередь — знать свое место. Даже не учат — вбивают в голову до крови и темных мушек перед глазами, до осознанной привычки бросаться в ноги каждому, кто сильнее.
— Госпожа Шинигами, счастье-то какое! Неужто наконец и у нас порядок наведут…
Она так и не убирает ладони с рукояти меча, и сгорбленная бабулька — Ками-сама, в Зараки ведь и старики живут, и дети малые, а не только ворье и убийцы… — спешит уползти в ближайший сарай, чтобы ненароком не разозлить госпожу Шинигами еще сильнее.
Жить-то все хотят. А после встречи с офицерами Готея из здешних мало кто выживает — это уже закон.
— Сестренка, у тебя не найдется поесть чего? — малец в драной юкате бесстрашно дергает ее за рукав косоде. — А меч дашь посмотреть?
Чтобы посмотреть ему в глаза, приходится повернуть голову.
Мальчонка с огромной реяцу — Ками-сама, скольких они теряют, скольких не находят только потому, что Руконгай слишком велик и не хватает шинигами, чтобы регулярно его обыскивать… — с визгом убегает куда-то в переулки, подальше от страшной Шинигами с промораживающим взглядом.
Их тех, кому посчастливилось после детства в Зараки выбраться поближе к первым районам, поближе к шинигами и порядку, выходят самые живучие, самые хитрые и беспощадные солдаты. В Академии их холят и лелеют — послушных, чтящих субординацию убийц, всегда держащих за пазухой острый вакидзаси на случай предательства. Таких в Готее очень любят — разобщенных, себе на уме, всегда готовых покарать товарища по первому приказу сверху.
Иначе как еще Великим Домам держать в узде свою маленькую армию?
— Есть кто дома?
Рукия ждет ответного оклика, шорохов или чего-то еще, доказывающего, что внутри есть хотя бы одна живая душа.
— Сестренка, тебе что нужно? — за ее спиной стоит маленький рыжий мальчишка со свертком в руках. — Ты к дедушке пришла?
Воздух вокруг переполнен силой, совсем еще юной, бойкой, бескомпромиссной и такой теплой…
— Ты тут живешь? — Рукия опускается перед ним на корточки.
Чья это сила? Его ли?
— Да, с дедушкой, — мальчик кивает, неловко переминаясь с ноги на ногу и вертя в руках сверток, — он болеет и я ходил за лекарствами. Вот, — он протягивает сверток Рукии. — Сестренка, ты же шинигами, да? Ты же сможешь вылечить дедушку?
В дальних районах Руконгая все еще верят, что шинигами — всесильные боги. И ждут, когда же они наконец обратят свою суровую мощь и благодать на простых… на простые души.
— Дедушка, к нам шинигами пришла! — мальчик тянет ее за собой, в разбиваемый солнечными лучами сумрак развалюхи на самом краю леса, в тяжелый, переполненный пылью и предчувствием смерти, влажный воздух. — Она тебе поможет!
Предчувствие, разливающееся в воздухе, предчувствие скорой смерти души, скорого освобождения, настоящего страха — оно всегда одно и то же.
На перерождение все уходят одинаково.
Что шинигами, что простые души. Кто-то раньше, а кто-то — позже. И чем больше в тоненькой оболочке, напоминающей самого себя когда-то в другом мире и другой жизни, сохранилось силы и воли, тем дольше ей уготовано скитаться по Сообществу Душ.
Седовласый старик, укутанный в тонкое ветхое одеяло, лежит в самом дальнем углу дома, за криво составленными наспех и из-за неумения на подобие седзе досок.
Совсем старый, совсем дряхлый. Вот-вот уйдет. Не помогут ни лекарства, ни кидо.
А он еще находит силы смеяться, показывая ровный ряд по-юношески крепких и белых зубов.
— Я снова могу тебя видеть, Рукия.
И дурашливо улыбается, посверкивая в темноте ясными карими глазами.
— Я рада, Ичиго.
Всего месяц, месяц назад доложили о том, что душа Куросаки Ичиго, за которой пристально наблюдали почти сотню лет, покинула пределы Генсея. Его обнаружили, лихорадочно сканируя земли Руконгая и обыскивая каждый район, по реяцу в самой глубине, в дичайшей и безобразнейшей дали.
В Зараки.
Уж кто-то, а Ичиго там выжить должен был. Обязан был. Его так ждали, в него так верили, Готей так надеялся его себе наконец-то заполучить…
— Вы такие дураки, — он смеется напополам с дерущим легкие кашлем.
— Уж какие есть, Ичиго, — Рукия опускается у его изголовья, рассеянно улыбаясь.
Так странно. Так правильно.
Она все никак не может прочувствовать до конца, что происходит. Никак не может совместить там, внутри себя, то, чего ждала и то, что есть. И то, что могло бы быть.
— Я знал, что кто-нибудь из вас рано или поздно появится здесь.
Дрожащая морщинистая рука с нежностью гладит ее по щеке.
Рукия накрывает его пальцы своими.
— Надеялся, что это будешь ты или Ренджи… И знаешь, честное слово, боялся, что вас не узнаю. Вот старый дурак, да?
— Все в порядке, — мягко улыбается она.
Еще не осознала до конца, не поняла, и потому так спокойна.
И это хорошо — Ичиго должен запомнить ее такой, должен увидеть ее в последний раз именно такой.
— Знал, что будете… искать по реяцу… — ему тяжело говорить, — она не моя. Мальчонки, внучка, — Ичиго с трудом переводит взгляд на замершего чуть поодаль оборвыша со свертком бесполезных лекарств в руках. — Ко мне сила так и не вернулась. Ты забери его с собой. И еще двое здесь есть… крепких, как раз на службу сойдут — шинигами из них хорошие выйдут. Нечего детям тут делать…
— Хорошо, Ичиго.
Рукия склоняется ниже, чтобы ему не нужно было болезненно щурится и вглядываться в ее лицо.
— А лучше, знаешь, — Ичиго переходит на шепот, — не уводи их в Академию. Просто забери из Зараки куда-нибудь в первые районы — вдруг кто-нибудь в семью к себе возьмет. А там уж когда вырастут — пусть сами решают. Нельзя их прямо так, сразу, вам отдавать. Нельзя так калечить.
— Прости, — она коротко всхлипывает и жмурится, чтобы прогнать слезы.
И продолжает держать его за руку.
Понял. Через столько лет не просто понял, но и простил.
— Пообещай, что в Академию их не отдашь, — просит Ичиго, из последних сил хмуро сдвигая брови.
Рукия быстро кивает, так и не открывая глаза.
Только цепляется за его руку, за дрожащие холодеющие пальцы.
— Сабуро, подожди госпожу Шинигами снаружи, — откашлявшись, слабом голосом говорит он мальчику.
— А как же ты, дедуля? — шмыгает носом тот.
Та самая только детская, чистая и незамутненная способность чувствовать правду говорит ему, что что-то идет не так.
Но раз деда сказал выйди, значит, придется.
— А я отдохну немного после помощи госпожи Шинигами и вас нагоню. Ну, иди же, кому сказал! — горло саднит, и командный окрик больше похож на сорванный шепот. — И лекарства мне оставь, дуралей! Как же деда без них на поправку пойдет?
Просияв, мальчишка мигом подбегает к ним с Рукией и, благодарно поклонившись ей, почтительно кладет рядом сверток с лекарствами.
— Не забудь их с собой забрать, — Ичиго подталкивает сверток к ней, когда Сабуро выходит на улицу. — Мало ли что в дороге случится. И еды с собой возьми — тайничок вон под теми досками есть, там оставалось немного. Мне-то это все теперь без надобности… Эй, Рукия, ты что, плачешь? — удивленно переспрашивает он.
Она яростно мотает головой, поспешно утирая рукавом с лица слезы.
Наконец-то вернулся в Готей, после стольких лет, и двух месяцев не прожил.
— Все в порядке, правда, — оправдывается она.
— Совсем ведь не изменилась, — с улыбкой вздыхает Ичиго, закашливаясь в конце фразы. — Вообще не изменилась, — хрипло добавляет он.
— А вот и неправда. Я теперь лейтенант, — Рукия демонстрирует ему лейтенантский шеврон на плече, внутренне радуясь, что можно ненадолго отвлечь разговор.
— Еще скажи, Абарай капитаном стал, — он снова кашляет — вместо смеха. — Вы молодцы с ним… И как, не поженились еще? — хитро щурится Ичиго.
— Да ну тебя, Ичиго! Какая свадьба! — мгновенно вспыхнув, возмущается она. Даже плакать перестает. — Мы с Ренджи…
— Ну как есть дураки, — сварливо бормочет он, прикрывая глаза.
— Ичиго? — обеспокоенно зовет его Рукия.
— Передай ему, я разрешил, — тихо продолжает он. — А то Ренджи пока не пнуть, сам не решится… Я сам тебя ну никак уже под венец не поведу… — его голос стихает.
— Ичиго! — стиснув слабеющую ладонь, Рукия встряхивает его за плечо. — Ичиго!
— Знаешь, я ужасно рад, что успел тебя увидеть. Через столько-то лет… — светло улыбается он, неожиданно ясным взглядом охватывая ее сгорбленную фигуру. Через все его морщины, через усталость, через долгие-долгие годы проступает тот самый шестнадцатилетний мальчишка. — Я счастлив, Рукия.
И выдыхает.